Где-то между «флаконом на полке» и «позором для семьи» начинается история Джона Уотерса. И если вы хоть раз ощущали щелчок в голове от запаха, не предназначенного для журналов по интерьерам, вы точно попали на ту волну. Да, это о вас. О нас. О тех, кто слишком чётко различает Van Cleef и амил.
Несколько лет назад в Балтиморском художественном музее прошла выставка John Waters: Indecent Exposure — огромная, вызывающая, честная. Среди прочего — гигантская скульптура разлитого попперса Rush, которая стала одновременно и культурным манифестом, и личной историей.
«Я получил письмо от владельца компании, что делает этот аромат. Подумал — сейчас запретят всё к чёртовой матери. А он просто прислал мне пожизненный запас»,
— рассказывает Уотерс, добавляя, что банки до сих пор стоят в его холодильнике. Как у Энди Уорхола, только честнее.
Чтобы понять, зачем эта скульптура вообще существует, нужно заглянуть в прошлое Джона. Мальчишка из буржуазного пригорода Балтимора, он находил вдохновение не в пейзажах, а в страницах, которые библиотекари не давали читать — «про тех, кого не пускают в приличные дома». Искал тексты о странных желаниях, о запрещённой любви, о чудных телах и веществах, от которых меняется реальность. Он знал, где в библиотеке лежит «то самое», и — воровал. «Меня испортила библиотека. И туалеты в ней — там, кстати, тоже происходило всякое».
Уотерс — это эстетика грязного наслаждения. Его фильм Pink Flamingos — шок-терапия, вызов, насмешка над порядком. Там не «жестко» — там всё слишком. Divine — его культовая муза — съедает собачьи фекалии в кадре. Ужас? Да. Театр? Конечно. Диагноз эпохе? Абсолютно.
И вот что важно: он не тряс кулаком, он ржал. Он был первым, кто сказал: «Да, мне нравится то, что ты считаешь отвратительным». Его творчество — это ритуал очищения через сверхдозу дурного вкуса. Он не романтизировал, он утрировал, выворачивал. И в этом был гений: показать, что на дне стыда можно найти свободу.
Он начинал с домашних съёмок в родительском дворе, разыгрывая убийство Кеннеди - своей версией Жаклин. Был выкинут из NYU за траву на заре её демонизации. Крутился среди «плохих мальчиков и девочек», которые не спрашивали разрешения — просто делали. Снимал на 8мм друзей, сидящих «на радуге» (ну, вы поняли), и потом вставлял это в кино, которое теперь показывают в музеях.
Панк ему ближе диско: «Диско — отстой», — говорил он. Зато клубная андерграунд-сцена, где тусили «девочки с секретом» и «парни с ногтями острее зубов», была его настоящим домом. Уотерс знал, что настоящая свобода — это плясать в ботфортах под кислоту, в клубе, где на барной стойке больше баллонов, чем бутылок.
А попперсы — в его эстетике — не «вещество», а жест. Маленький акт непослушания. Вдох, и — ты уже не здесь. Он рассказывал, как делал это на американских горках, чтобы усилить ощущение падения. Ни к постели, ни к стыду — только к себе. К телу, которое наконец дышит.
Так что, если вы когда-нибудь открывали флакон и чувствовали, как будто кто-то крикнул вам в лицо «будь собой!» — это тоже немного Уотерс. И когда вам попытаются сказать, что вы «не такой», «слишком», «чересчур» — просто мысленно пошлите им Odorama-карту. С номером 7. Да-да, там как раз запах задницы.
К слову, Уотерсу сейчас 79 лет. Да-да, почти восемь десятков, и он всё ещё способен шокировать так, как не может ни один TikTok-хит. Его возраст — не про старость. Это про доказанную стойкость. Про то, что быть собой — не фаза, а способ существовать.
В наше время, когда всё снова хотят разложить по приличным и неприличным, его голос особенно ясен: «Мы были идиотами, когда делали врага глупым. Нужно было заставить его почувствовать себя умным… рассмешить его… и потом — трахнуть». Ну, или вдохнуть. Смотря кто на что.
